Музей суицида, стр. 60

– В семь, да? – откликнулся Орта. – Наши пути снова пересекаются, отражают друг друга. Именно в этом возрасте я посадил свое первое дерево, в лесу рядом с домом моих приемных родителей. Это Иэн придумал – но он ничего не говорил насчет рождения сына или издания книги, что и к лучшему, поскольку я не породил ни ребенка, ни книги, да… но деревья… Я позаботился о том, чтобы то первое, а потом и другие, что я сажал, сохранятся: клал удобрение к их корням, но не просто какое-то удобрение: я уже тогда экспериментировал с химией, сообразил, что добавление к смеси фосфорной кислоты и нитрата кальция усилит эффект. Мне следовало бы посвятить жизнь приросту урожая, помогать в проведении зеленой революции, спасать миллиарды от голода. А я, увы, направил свои таланты на пластик.

Он уже не в первый раз упоминал, что жалеет о том, что составил себе состояние на пластике, но всегда не шел дальше. Однако теперь, после того как нас сблизило это приключение, достаточно было последнего толчка, чтобы он открылся, – и этот толчок дали звуки прибоя, удары и вздохи, которые окружили нас, когда мы дошли до берега.

– Океан, Тихий океан, – сказал он. – Вот где ко мне пришло прозрение, где я осознал, какое токсичное наследство оставляю человечеству, откуда начался мой путь к потребности оставить нечто иное – то, что нас спасет. Тихий океан… – Он сделал глубокий вдох, словно водолаз перед погружением в опасные глубины. – Пора рассказать вам, к чему все это.

И вот тогда, той ночью, когда мы видели, как тело Альенде извлекли из могилы, где оно пролежало семнадцать лет, в конце дня, который начался у меня дома в Сантьяго с телефонного звонка, сообщившего о его неожиданном приезде, Орта наконец поведал мне историю, лежавшую в основе его Музея суицида – и то, как, по его планам, он должен изменить мировую историю.

За все мое знакомство с Джозефом Ортой он ни разу не переходил к сути вопроса быстро. Он неизменно подбирался к ней кружным путем, ходил вокруг темы, словно фокусник, которому необходимо жестикулировать, отступать в сторону и произносить предварительные абракадабры, пока он не почувствует, что аудитория подготовлена к впечатляющим фанфарам и финалу – в данном случае его аудитория состояла из одного человека, только я один был рядом с ним во время нашего возвращения в гостиницу рядом с громким прибоем.

Но и в этот раз его повествовательная стратегия не изменилась.

Он начал с того, что вроде бы никак не было связано с музеями, суицидом и спасением мира, с чего-то столь обыденного, как…

– Мы с Пилар отправились на рыбалку, – заговорил Орта.

Они спасались от оглушительной жары 1988 года, которая плавила асфальт на улицах Нью-Йорка, – настолько обжигающей, что жители опасались, как бы не вспучились мосты. Однако бриз с острова Санта-Каталина был успокаивающе прохладным, и ему удалось вытащить – не без энергичной веселой помощи Пилар – громадную рыбину.

– Вот, смотрите.

Он вытащил из кармана пиджака портмоне с паспортом и продемонстрировал мне снимок, на котором был запечатлен он со своей возлюбленной и гигантской рыбиной – такой большой, что им трудно было ее держать. Я рассмотрел его в землистом свете луны.

– Желтоперый тунец, – сказал Орта. – Никогда не видел настолько громадного. Я уже предвкушал стейки, которые мы приготовим на гриле этим вечером, и много дней сашими! – Та радость, которую он тогда испытал и которая сейчас к нему вернулась, быстро обернулась сожалением: – Это был последний раз, когда я честно могу сказать, что был в мире с самим собой, близок к тому, что можно назвать счастьем.

Я посмотрел на сияющее улыбкой лицо на снимке, на блестящие глаза, загорелые руки, самодовольный вид, напомнивший мне того человека, с которым я познакомился в Вашингтоне.

– Знаете, что я ел тем вечером? Ничего. Я ничего не ел тем вечером, и ничего на следующий день, и ничего еще через день: только понемногу пил воду. Потому что, когда мы вернулись на виллу с нашей добычей (а я уже забыл о кошмарных муках смерти на крючке, которую мы ей устроили), когда я гордо вручил рыбу шеф-повару курорта… ну, я задержался, чтобы помочь ему выпотрошить тунца. Я всегда считал, что не следует охотиться и убивать живое существо, если не желаешь участвовать в процессе его превращения в пищу: я никогда не забывал этот урок, который получил ребенком от приемных родителей. Однако кролики, свиньи и одна старая корова, которую мы забили в Голландии… я до сих пор помню ее грустные глаза и смирение, с которым она ждала нож… они внутри были чистые. Я не имею в виду – без крови. Кровь чрезвычайно чистая, выходит из блестящего сердца и циркулирует великолепно. Я имею в виду, что животные из моего детства не были набиты мусором, как та рыба, которую мы выловили в тот день в Тихом океане. То есть то, что вываливалось из того тунца… внутри него был я. Я! Этот свободный обитатель моря проглотил самые разные пластиковые продукты, неперевариваемые, распухшие слои пластика, сумма и итог моих трудов. Всевозможный пластик, изготовленный с моей помощью, сделавший меня сказочно богатым. Мешанина из магазинных пакетов-маек, искореженных и деформированных бутылок кока-колы, пенопласта для холодильников: все это уродство было полно хлорфторуглеводов – тех, которые разрушают озоновый слой и которые пытаются запретить Монреальским протоколом. Хотя не я изобрел исходные химические формулы для всего, что проглотила та рыба, я содействовал поиску дешевых методов их производства, сделал их более доступными, я отравил ту рыбу – и планету. Растворители, пищевые упаковки, хладагенты – это я. Ультрафиолет убивает вас здесь, в Чили? Это я… Казалось, море отрыгнуло всю мою жизнь ученого и предпринимателя – мою обожаемую алхимию, математические расчеты. Как будто что-то отправило мне сигнал, избрало эту рыбину, чтобы поставить лицом к лицу с тем, что я сделал. Море, море…

Он замолчал для вящего эффекта, чтобы мы оба могли слушать шум волн.

– Вы можете вспомнить тот первый раз, когда услышали этот звук? – спросил он.

– Мама говорит, что привезла меня на Атлантику через несколько месяцев после моего рождения: это был единственный способ избавиться от астмы и экземы, которые я очень рано заполучил в Буэнос-Айресе. Она бережно придерживала мне руки часами, иногда – всю ночь, чтобы я себя не расцарапал. Как только я соприкоснулся с морским бризом и морской солью, мои болячки исчезли, так что она смогла спать. С тех пор я обожаю океан.

– Тут мы едины. Я впервые увидел море в день своего девятилетия. Поправка: я бывал там и раньше, как любой голландский ребенок, как любой ребенок, живущий в большом городе нации мореплавателей. Возможно, с матерью. Но я стер эти воспоминания, пока жил в деревне: это был еще один способ стереть прошлое, стать невидимым. Карл взял меня на берег на следующий день после нашего приезда в Амстердам от моих приемных родителей. Эта вылазка должна была принести больше сюрпризов, чем просто запах моря и купания в воде. Карл предположил (и не ошибся), что этот опыт настроит меня на нужный лад, чтобы познакомиться с его новой женой, Ханной, поможет благосклоннее принять мачеху. Ему не нужно было беспокоиться. Она была такая чудесная и приветливая, что я сразу полюбил бы ее в любом случае, хотя приготовленный ею пикник – в Нидерландах в 1945 году были большие проблемы с едой – определенно помог заключить эту сделку. Но что мне больше всего в ней понравилось, что стало знаком того, что она сможет меня укрыть в случае неприятностей, защитит от отца, чьего гнева и осуждения я уже боялся, – это то, как она ему возражала, подсмеивалась над его причудами и хмурыми взглядами.

Мне никогда еще не встречалась женщина, которая считала своим естественным правом высказывать собственное мнение обо всем на свете. Я привык к послушанию моей приемной матери: она всегда молчала, когда ее муж говорил, повиновалась ему безусловно, по-рабски, и ее дочери были такими же. Так что для меня было новым опытом видеть такую независимую женщину, как Ханна.