Ворожея: Лёд и Пламень (СИ), стр. 9

Северный гость

Тишка сидел на берегу и что-то строгал из палочки. Домовой с удочкой уже битый час пытался понять, что такое пытается выстрогать упырь, но к разгадке так и не приблизился. А спросить как-то не решался, вот ещё, показывать, что ему интересно, чем там этот дохляк занят. Вила с утра погнала их из избы, уборку затеяла, видите ли.

Готовилась к Яриле. Домовой нервно передернул плечами, к его празднику так не готовилась. Пирог испекла и довольная, горшок бы ей разбить. Но сам научил, что надо быть твёрже, потому ежели горшок расколотишь, то самому веником битым быть, как мыши. Это Проша понимал. Но злость не уходила, чем он хуже Ярилы этого? От неё и на упыря нервничал, сидит, ножичком скребет. Ещё и рыба совсем не ловится. День выдался на редкость неудачным. Гранька эта ещё, чтоб её бесы куда унесли, опять о свадьбе заговорила. Нешто не понимает, что домовому просто неприлично с кикиморой обжениться?

Нет, жениться-то он не против, но ему б домовиху какую, но поблизости свободных не имелось. От того и ходил бобылём.

Вильфрида тем временем прибралась дома и готовилась к обряду. Вся деревня ждала толчённой в ступе воды. Её полагалось набрать из нескольких ключей, что били неподалёку, истолочь, читая наговоры, и, разлив по бутылям, раздать людям. Такая вода помогала от многих хворей. А ещё должны были принести детей на «побитие вербой». Ворожея легонько постукивала хворых веточками, и те быстрее выздоравливали. Дел было много.

С утра козу в поле первый раз выгнала, тоже оходив ту по отощавшим за зиму бокам веткой вербы.

Деревенские мужики с утра уже по полям катались да по лесу колобродили, волков якобы кормили, но на деле больше пугали.

Прошка плюнул на рыбалку и смотал нить с самодельным крючком, надо новых кузнецу заказать. И собрался уже было домой идти. Сколько можно на мёрзлой пока ещё земле сидеть, так и утин подхватить недолго, как из лесу вышел мужик, красивый и высокий, со светлыми длинными волосами, заплетёнными в косы. Надетая кольчуга была прикрыта плащом из волчьей шкуры. Крепкой рукой он сжимал топор. Лицо его было суровым и обветренным, а глаза сверкали синим огнём.

Мужик остановился на краю поляны и окинул взглядом сидящего на берегу Прошку, реку и лес. Тот, в свою очередь, тоже удивлённо смотрел на незнакомца. Что-то знакомое было в фигуре воина, а то, что он воин, домовой не сомневался.

Тот подошёл ближе.

— Здесь живёт вёльва Эйшина? — голос с сильным северным акцентом выдавал в нём варяга или нормана. Прошка почесал нос: «Эйшина — это Ясиня, что ли?» О том и спросил гостя.

— Эйшина, да, вёльва, — подтвердил тот.

— А ты сам чьих будешь?

— Я Эгиль Ульв, сын Одда Рауда, конунг Тронхейма. А ты кто? — кажется, его совсем не смущал ни сидящий рядом упырь, ни сам домовой.

Такого подробного ответа Прошка не ожидал. Но зато вспомнил, кого ему этот ухарь напоминает. Оддом звали того северянина, что лечила Ясиня, а это, стало быть, его сын, понятно.

— Прошка я, домовой, — буркнул тот.

— Гутгин?

Прошка нахмурился: «Чегой-то он обзывается».

— Никакой я не уткин, а до-мо-вой, — по слогам произнёс он. — За домом слежу. Понимаешь? — как неразумному дитяти, пояснил воину. Тот кивнул. Ну наконец-то понял.

— Я так и сказал, гутгин.

«Тьфу ты, опять уткин или как там он бормочет, разбери этих норманов». Решив не повторять (всё равно своё лопочет), домовой важно приосанился.

— Ясиня померла давно, опоздал ты. Можешь взад вертаться. — Тут как назло явилась Вильфрида и с интересом уставилась на Эгиля. «Ну вот, сейчас ещё влюбится, того гляди, — промелькнуло в голове Проши. — В избу поселит, и будет этот болтун меня опять уткиным обзывать».

— А ты кто? — решила тут же выяснить ведьма.

Тот снова представился. Объяснил, что ищет Ясиню: отец перед смертью просил той дар передать. Вильфрида, нет чтобы прогнать (ворчливо подумал домовой), предложила гостю пройти в избу. «Вот уже началось».

— Я Вильфрида.

Гость (хотя какой он гость, явился без зова) тут же заохал, какое красивое имя, видите ли.

— Прекрасна липа скалы змеи,

Украшенная слезами Фрейм,

Живет за морем в Гардах;

Тогда как я желал бы,

Чтобы молодая Хлин утеса сокола

Мне была бы рождена,

Чтобы Луны ресниц её.

Мне сияли. — Он смущённо замолк.

А Вила непонимающе посмотрела на покрасневшего северянина.

— Я не скальд, но висы немного умею сочинять, — похвалился тот.

— Красиво, но непонятно, — ведьма задумалась, а Эгиль тут же перевёл ей своё творчество.

— Прекрасная дева, украшенная золотом, живёт в Гардарике, а я бы хотел, чтобы её глаза сияли лишь мне.

Теперь уже Вильфрида зарделась от удовольствия. Домовой аж недовольно крякнул, совсем как утка, небось этот рыжий и сглазил. В избе Вилька налила рыжему (как звал его про себя домовой) простокваши и подала приготовленные на вечер пироги. Между прочим, любимые пироги домового, с потрошками. А ему утащить с утра не дала, по лапам отхлестала рушником. «Вот пусть теперь ей этот дрова и колет», — злобно подумал Прошка, наблюдая за тем, с какой скоростью исчезают пироги в ненасытном брюхе Ульва. Плюнув, домовой вышел во двор, дров наколоть, по вечерам ещё было прохладно, да и на утро надо было запасти. Отобедав, тот сытно икнул и начал рассказывать, как он на своём драккаре по морю прибыл. Единственное, что понял домовой, это то, что драккаром тот называл ладью. Зайдя в избу с охапкой в руках, услышал конец разговора:

— И вот тогда Ньëрд наслал на нас бурю. Но был с нами мудрый Атли, что ведал сейд. Смог он остановить шторм и не дал Ньёрду перевернуть драккары. — Вилька сидела, подперев голову кулаком, и слушала, чуть ли не рот открыв. За спиной со скрипом приотворилась дверь, и в избу шмыгнула Гранька — тоже, видать, интересно на заморского гостя поглядеть. Тот же соловьем заливался, снова свои эти висы Вильфриде читал. От его стихов даже кикимора зарделась и толкнула остреньким, сухим локотком Прошку:

— А чтоб и ты мне такое почитал, а?

На скрипучий голос обернулись и Вила, и Эгиль. Тот хлопнул ладонью по столу и заржал, что тот конь:

— А это кто, Просья, кюна твоя?

Домового аж перекосило, как кабана какого обозвал. Он хлопнул дверью и выскочил вон, тяжело дыша от душившей его злобы. И эта ещё хороша, сидит, смеётся. Нет чтоб ухватом пригреть да из избы выкинуть. Вильфрида с недоумением оглянулась: что это на него сегодня нашло? Как с привязи сорвался. Домовому же пришлось зайти обратно.

— Там детей на побитие притащили, тебя ждут. Аль сказать, занята? — язвительно добавил он.

— Уже иду. — Жестом остановила она поднявшегося было нормана. — То женское ведовство, мужчинам смотреть нельзя. Побудь тут.

Эгиль послушно кивнул и снова опустился на лавку. Почти до вечера с окрестных деревень несли ведьме хворых, она читала над ними наговоры, легонько стегала вербой. Выполнив обязанности, Вила устало вернулась обратно, где её тут же засыпал вопросами северянин. Он не понимал, зачем нужно бить детей. Ведьма, как смогла, объяснила ему суть обряда. Тут и Прошка из-за печи вылез, где пробыл всё время, не желая общаться с гостем.

— Всё, пора и честь знать. Негоже девке в одной избе с чужим мужиком ночевать, в сарае с Дерезой поспишь.

Он шустро вытолкал Эгиля в сараюшку, где жила коза. Тот, привычный в походах ко всему, противиться не стал и тут же рухнул на солому, закинув руки за голову. Вернувшись в избу, домовой напустился на Вильфриду:

— И что это такое творишь? В деревню тебе надо, там мужиков справных много. Неча на иноземцев глядеть. Сейчас голову тебе задурит, и поминай как звали. И будешь, как бабка твоя, потом годами вздыхать и ждать, когда он вернётся, а не вернётся… — Проша замолчал, поняв, что сболтнул лишнего. Но Вила уже пристала с расспросами.

Пришлось рассказать, что дед этого ухаря тоже красиво пел её бабке, а потом в одно утро собрался и утек по-тихому. Только его и видели. И более не появлялся на пороге избы. Ясиня долго горевала, даже захворала, еле её домовой да кикимора выходили. Девушка задумалась: северянин ей нравился — весёлый, бойкий и говорил красиво. И собою хорош был. Но как и правда он такой же, как его дед? Сказок наболтает, а потом сбежит восвояси. Решила наутро с ним поговорить.