Ворожея: Лёд и Пламень (СИ), стр. 5

Понимал князь, что ведьмы, конечно, поболе людского срока живут, но, скорее всего, ее в живых уже нет. А где меч, никто не знает, как говорил отец. Знал он только, что жила она где-то на болоте, аж за самим Туровским лесом, но где точно, только сам прадед Светозар то ведал.

С мрачными мыслями уходит от волхвов князь. Где ведьму искать, а ежели жива, отдаст ли она меч. И даже отдаст, как победить самого Чернобога.

И снова на ум ему пришли слова нянюшки: «Карачун яйцо жар-птицыно заморозил, льдами окутал. От того птица не возродилась и богиню не пробудила. А сделал он то от обиды великой на Дадона. Ему и спасать княжество от неминуемой гибели. Порешили, что князю снова плыть на остров Буян, спасать яйцо…»

Но помнил он, что без меча и верной жены делать там неча. Присел на полати, задумался. Решил, что перво-наперво меч сыщет, а потом уже и суженую свою искать станет. Меч отыскать всё же проще. Хоть какая-то указка имеется.

Бабкина загадка

— Прошка!!! — черноволосая девушка с глиняной бутылкой в руке ворвалась в избу. — Ты опять всю настойку вылакал, супостат проклятый?! — голос её не предвещал ничего хорошего.

Небольшой, покрытый чёрной мохнатой шёрсткой Домовой выронил из руки надкушенный пирожок с капустой и икнул.

— Чё сразу Прошка? Как что, так сразу я? — ушёл он в глухую оборону, прячась за покосившуюся от времени печь.

— Мне что назавтра Горке отдавать? Тебя? — девушка потрясла над головой глиняной бутылью. — Вот я тебе! — Она схватила веник, но Проша шустро юркнул за пыльную занавеску, висевшую на жерди у печи. Научил на свою голову, была добрая да покладистая, а выросла сущая ведьма.

— Я, между прочим, тебя выкормил, выпестовал… — раздался из-за занавески голос с нотками жалобными да обиженными.

— Кто? Ты? А кто меня сожрать бабке советовал? — голос юной ведьмы дрожал от возмущения. — Выпестовал он.

— А кто тебе молоко из деревни носил? Шарканок строгал да люльку из ивовой лозы делал? — девушка подозрительно притихла, и домовой продолжил. — То-то, всё Прошенька. И вот она, благодарность людского племени. Веником. Старого домового. И как тебе не стыдно.

В бок печи прилетела бутылка. Проша благоразумно затих. Через минуту выглянул, девка сидела на лавке, опустив голову, от чего чёрные её волосы, длинные и густые, как смоль, закрывали лицо.

— Вилька, ну ты чего? — он осторожно приблизился. — Из-за настойки, да? Там ещё ж есть… Не горюнься. — Он тронул лапкой край поневы, грубой домотканой ткани, расшитой по подолу затейливыми узорами. И вспомнил, как два года назад она с лавки в неё впрыгивала.

"Молодая девчонка стояла на грубо обтёсанной лавке и, весело смеясь, примерялась, как половчее прыгнуть, чтобы попасть точно в широко раскрытую юбку-поневу, что держала старая ведьма. Обряд был старинным и очень важным, символизирующим переход из детства в юность, в пору невест.

Бабка Ясиня, державшая поневу, была лесной, хотя уже скорее болотной, ведьмой. Она приняла найденную упырями на болоте Вильфриду как внучку и нарекла девочку этим именем. Обряд перехода из детства в юность совершался в возрасте пятнадцати весен. Девчонка должна была прыгнуть в раскрытую поневу. Если она попадала точно в середину, то считалось, что она готова к замужеству.

Вилька, как звали её домашние, домовой да кикимора с упырём, задорно смеясь, запрыгнула в поневу с первой попытки. Ясиня поцеловала её в лоб.

— Ну вот и выросла, — сказала она. — Теперь уже не дитятя".

— Бабку Ясиню вспомнила, — всхлипнула из-за завесы волос ведьма. — Расскажи мне про нее. Она мало говорила о себе.

Ясиня померла месяц назад. Прошка и Гранька с Тишкой помогли Вильфриде собрать краду и проводить ту как положено. Но тоска до сих пор не покидала названную внучку лесной ведьмы.

— А что тут расскажешь, — Проша задумался, почесывая за ухом. — Я ж уже много годов тут один жил. Старая ведьма померла, изба в запустение пришла. Крыша прохудилась, стены покосились, окна затянуло паутиной. Я уже думал, всё, помру.

— А ты-то отчего? — перебила его молодая ягиня, откладывая в сторону недошитый рушник, взятый ей, чтобы занять руки, на котором красовался затейливый узор из разноцветных ниток.

— Что бабка учила, всё мимо пролетело, — домовой покачал головой. — Мы с домом вместе помираем, как только он разрушится, так и нас не станет. Ты слухать будешь или вопросы задавать? — даже осерчал он.

— Буду, буду, — примирительно сказала Вила. — Только ты не ворчи.

— То-то же. Вот. Что я там сказал? Помирать собрался я, вот. Сижу, печаль с невзгодами да лишениями заедаю грибом сырым, ложку строгаю. Тут дверь как шарахнет по стенке. От грохота пыль с потолка посыпалась. Я кубарем и улетел за печь. И силой такой повеяло. Ажно страх меня взял. Тут и бабка твоя вошла. Волосы всклокочены, глаза яростью горят. Но дом принял её, теплом окутал. Она как-то вся и прониклась. А тут и я вылез. Новую ведьму, значится, поприветствовать. Рассказала, что её из мира чудного выгнали, что в Лесу Великом был. Выпер Лесной князь. И древлянский тожа. Она пять дней по болотам да лесам скиталася, голодала, холодала, пока избу не нашла. Так и стали вместе жить.

Вила помнила этот рассказ, но, со слов бабки, там было не так жутко, как помнил это домовой. «Много дней я по лесам аки волк металася. Из сил, почитай, выбилась. И тут ноги как сами меня на край болота вынесли. Смотрю, изба стоит. Думаю, зайду, переночую хоть. Дверь распахнула да внутрь вошла. Гляжу, на столе ложка недоскобленная лежит, качается. А никого не видать. Присела на лавку. А из-за печки как комок грязный как вылетит. Я чуть концы и не отдала».

— Опосля, можа, через год аль два, не помню ужо, князь Светозар явился. Не тот, что сейчас княжит, прадед его дальний. Как дорогу отыскал, то только боги ведают. Бабка-то твоя все дорожки мороком заговорила, глаза отводить она знатно умела. Но и ты научишься. Пришёл, значится, на колени бухнулся да так жалобно запричитал, — Виле мало верилось, что сам князь на коленях стоял, но перебивать не стала. — Спаси, говорит, Ясиня, иссяк источник живой водицы. Но бабка твоя ухват взяла и как погонит его. Князь аж отшатнулся да побледнел весь. Осерчала люто. Тогда упросил он её меч принять. Непростой. Булатный клинок Харалуг. Выкован тот меч, говаривают, в глубокой пещере огнём самого трёхголового Змея, что в горах обитает. И оттого сила в нём неимоверная заключена. Даже богов им сразить можно. Но правда то аль досужие сплетни, что бабы по базарам носят, не ведаю.

— А что бабушка? — Вила вновь принялась вышивать отложенный рушник.

— Что-что, приняла она тот меч.

— И какой он? — спросила девушка, не отрываясь от работы.

— Красивый, — ответил Проша. — Весь из чёрного железа, а на лезвие руны наложены и будто светятся. Широкое такое лезвие, обоюдоострое. Рукоять вся в знаках обережных, а навершие в виде главы змия исполнено. Глаза змеи из яхонтов самоцветных сделаны.

Вильфрида представила себе этот меч и почувствовала, как по её спине побежали мурашки, даже от рассказа силой веяло. Она никогда не видела ничего подобного.

— А сейчас он где? — больно уж ей хотелось самой на то чудо поглядеть.

— Спрятала его твоя бабка. А куда — даже мне не сказала. Чары навела, что глаз отводят. Сказала лишь, что придёт время и тот, кому он предназначен, явится. Слова ему нужно передать, и ежели он с добром пришёл, то меч сыщет.

— Какие слова? — ведьма подалась к домовому.

Тот наморщил лоб, припоминая, что ему велела передать Ясиня.

Он ни близко, ни далеко.

Он ни низко, ни высоко.

Средь цепей тот меч хранится,

Сыщет тот, кто не боится.

У пленённого царя

Ноша, князь, лежит твоя.

Вила, как ни пыталась, не смогла разгадать бабкино послание. А тут и домовой “обрадовал”, что вторая часть есть. Когда сыщет князь то, что у царя, придётся снова поискать.

Отыскал ты, князь, каменья.